Владимир Ильич Ленин - Страница 2

                       и толпам поперек.
Я б
      нашел
                 слова
                           проклятья громоустого,
и пока
           растоптан
                             я
                               и выкрик мой,
я бросал бы
                      в небо
                                  богохульства,
по Кремлю бы
                         бомбами
                                         метал:
                                                     д о л о й!
Но тверды
                   шаги Дзержинского
                                                      у гроба.
Нынче бы
                  могла
                            с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз,
                                       и у меня
                                                      сквозь оба,
лишь сосульки слез,
                                    примерзшие
                                                          к щекам.
Богу
        почести казенные
                                        не новость.
Нет!
       Сегодня
                      настоящей болью
                                                     сердце холодей.
Мы
      хороним
                     самого земного
изо всех
               прошедших
                                   по земле людей.
Он земной,
                    но не из тех,
                                          кто глазом
упирается
                  в свое корыто.
Землю
            всю
                   охватывая разом,
видел
           то,
                что временем закрыто.
Он, как вы
                  и я,
                        совсем такой же,
только,
             может быть,
                                   у самых глаз
мысли
            больше нашего
                                       морщинят кожей,
да насмешливей
                             и тверже губы,
                                                        чем у нас.
Не сатрапья твердость,
                                       триумфаторской коляской
мнущая
             тебя,
                      подергивая вожжи.
Он
     к товарищу
                         милел
                                    людскою лаской.
Он
     к врагу
                 вставал
                               железа тверже.
Знал он
              слабости,
                               знакомые у нас,
как и мы,
                перемогал болезни.
Скажем,
               мне бильярд —
                                          отращиваю глаз,
шахматы ему —
                            они вождям
                                                 полезней.
И от шахмат
                      перейдя
                                     к врагу натурой,
в люди
            выведя
                         вчерашних пешек строй,
становил
                рабочей — человечьей диктатурой
над тюремной
                         капиталовой турой.
И ему
           и нам
                     одно и то же дорого.
Отчего ж,
                 стоящий
                                от него поодаль,
я бы
        жизнь свою,
                              глупея от восторга,
за одно б
                 его дыханье
                                       о́тдал?!
Да не я один!
                        Да что я
                                       лучше, что ли?!
Даже не позвать,
                              раскрыть бы только рот —
кто из вас
                 из сёл,
                             из кожи вон,
                                                   из штолен
не шагнет вперед?!
В качке —
                  будто бы хватил
                                             вина и горя лишку —
инстинктивно
                       хоронюсь
                                         трамвайной сети.
Кто
      сейчас
                  оплакал бы
                                      мою смертишку
в трауре
               вот этой
                              безграничной смерти!
Со знаменами идут,
                                   и так.
                                            Похоже —
стала
          вновь
                     Россия кочевой.
И Колонный зал
                            дрожит,
                                          насквозь прохожен.
Почему?
                Зачем
                           и отчего?
Телеграф
                  охрип
                            от траурного гуда.
Слезы снега
                      с флажьих
                                         покрасневших век.
Что он сделал,
                          кто он
                                     и откуда —
этот
        самый человечный человек?
Коротка
              и до последних мгновений